авестив в Пасху своего старого приятеля Митрофана Игнатьевича Ковригина и окинув взглядом дом, я увидел, что в нем сделан ремонт: на стенах новые обои, потолок и пол свежевыкрашенны. Сказал об этом хозяину, не предполагая, что мое замечание вдохновит его на рассказ.

Ковригин вначале поморщился...

- Вот и не надо бы! Все хотят жить по-городскому, обклеивают, красят. Деревня есть деревня, и опрежь крестьяне избы не ремонтировали, а на страстной неделе мыли, чтоб встретить праздник Воскресения Христова в чистом жилище.

За долгую зиму стены и особливо потолочины изрядно подзакоптели, да и разная тварь в щелях могла завестись. Страстная, сам знаешь, чаще всего выпадает на водополье, когда журчат ручьи и маленькие речки превращаются в бурные потоки. Снеговая вода для мытья – самая подходящая. Ею наполняли бочки, а нагревали воду таким способом: в печи накаливали камни, бросали в бочку с водой и тут же закрывали толстой попоной или половиком. Раскаленный камень верещал, отдавая жар воде. Воду нагревали, так что руку обжигало.

Мытье изб – дело женское. Мужчины годились только для того, чтобы что-то принести, подать и вынести. Из избы в сени вытаскивали всё лишнее. Ставили козлы, на них – несколько доскок. Одной женщине мыть несподручно, поэтому объединялись по три-четыре.

Облачались в старые ситцевые платьица, на голову – косынки, поднимались босые на козлы – и закипала работа. Одна терла хвощом потолочины в бревна, другая смывала мыльную пену, третья протирала насухо, а четвертая выплескивала загрязнившуюся воду на проулок, наливала ковшом из бочки чистую и подавала товаркам. Причем, когда приоткрывала над бочкой попону, поднимался пар, ударялся в потолок и клубами расходился в стороны.

Женщины не торопились, всё у них было отлажено, и работа спорилась. Вымыв потолок и стены, принимались за пол. Ежели пол не крашен (а большинство полов в избах не красили), его терли голиком с речным песком. Наступив ногой на голик, делали движение вперед-назад, оттирая половичины.

Завершив работу, оценивающим взглядом окидывали избу. Она действительно преображалась. Потолочины, бревна, половичины становились как новые, будто их заново прострогали, и не зазорно в такой избе встретить великий праздник.

Пообедав, переходили в другой дом. Больше двух изб за день не осиливали, как ни ловки и ни сноровисты были крестьянки. После трудов праведных садились за самовар, выпивая по семь-восемь чашек крепкого чая с вареньем или медом...

Коли хочешь знать, я и влюбился во время мытья избы. Мать моя занемогла и пригласила не своих подруг, с которыми трудилась раньше, потому что не могла им помочь в ответ на их помощь, а трех девушек: племянницу - мою двоюродную сестру Капу, ее подругу Фросю и еще одну - Устю.

Я нагрел им воды, доведя ее чуть ли не до кипения, поставил козлы, приготовил всё, что нужно. Они выпроводили меня из избы, чтобы не мешал, и даже наложили на дверь крючок. От нечего делать я слонялся по проулку, прислушиваясь к новым звукам, отсутствовавшим всю зиму и появившимся весной: крику грачей, переливам скворцов, сидевших у скворечников. В крике и пении птиц чувствовалась радость. Да и как им было не радоваться – вернулись на родину, пропадая неизвестно где. А каким первозданным запахом пахла освободившаяся после таяния снега земля, словно ее только что сотворил Господь!

Я косился в окно, поглядывая на девушек, как они трудятся. Среди них сразу выделилась Устя - крепкая девушка с льняными волосами. Она и сама много работала, и другими распоряжалась, причем лицо принимало строгое выражение. Так Устя возвела глаза вверх, осматривая только что вымытую потолочину над печкой:

- Нет, не годится, не помыли как следует. Следы копоти остались. Надо еще раз...

И они принялись снова скрести доску, хотя могли бы оставить и так.

Показалось мне, что Устя в дому, построенном еще дедом, полноправная хозяйка.

Заметив, что я подсматриваю за ними в окно (на них были короткие платьица), завизжали таким громким визгом, точно увидели змею, могущую их ужалить. По просьбе работниц мать занавесила окна старыми платками. По прошествии какого-то времени они позволили мне войти.

Переступив через порог, я не узнал старой избы, в коей родился, качался в зыбке, рос, ушел на фронт и куда вернулся раненый. Изба сияла, обновленная - хоть и пахло сыростью. Мать разжигала подтопок для просушки. Все три работницы улыбались, но в глазах одной, Усти, я заметил лукавство. Ее глаза с поволокой глядели на меня как-то особенно, обещая мне счастье.

- Сколько вам за труды? – спросила мать, чем смутила девушек.

- Ничего не надо, - замахали они руками.

- За что же вы работали? – задал я вопрос.

- За просто так.

От самовара они не отказались. Сидели, пили чай с сотовым медом, хранившимся с прошлого лета. Наша семья испокон веку занималась пчеловодством.

За самоваром договорились, что в субботу пойдем святить куличи и крашеные яйца в Красное село, где церковь не закрывалась даже в самые страшные годы разгула безбожного мракобесия - начало и конец тридцатых годов - оттого что народ дружно стоял за веру своих отцов и дедов.

Пасхальная ночь выдалась холодной, сырой и темной, глаз коли – не видно. По дороге в Красное село, до которого было, как считалось, пять километров, на самом деле набиралось все шесть, потянулись и стар, и млад, группами и поодиночке. Все несли завернутые в белые платки для освящения куличи и крашеные в луковой шелухе яйца. Разговаривали негромко, не смеялись. Перед Красным селом по деревянному мосту переходили речку Трубеж, которая после водополья еще не успокоилась и торопливо несла свои воды. Местами река, стиснутая берегами, бурлила. Вода казалась чернее ночи.

В ярко освещенной множеством свечей церкви полно народа. Дверь то и дело отворялась, впуская новые толпы. На пасхальное богослужение собрались жители окрестных деревень. Люди стояли на паперти и за церковной оградой, где темнели кресты на могилах давно похороненных тут людей.

После возглашения старого батюшки: «Христос воскресе!», - молящиеся дружно в один голос выдыхали: «Воистину воскресе!». С хоругвями и свечами, пламя которых колебал ветер, обошли церковь и снова ступили внутрь. Я глядел на профиль Усти и отмечал, что она молится по-особенному, вся сосредоточившись и не замечая никого вокруг. Только раз перехватила мой взгляд, улыбнулась и тут же нахмурилась, вспомнив, что она в церкви, а не на беседе. А я, грешный, любовался ее немного выпуклым лбом, на который падали выбившиеся из-под платка пряди пепельных волос, пухлыми губками, шепчущими молитву, чуть вздернутым носиком, и очень родной она мне представлялась.

Вспомнились слова деда Микины, наставлявшего меня в юности:

- Невесту, Митря, выбирай не на беседе, а в поле на работе и в церкви, как она трудится и молится. Коли трудолюбива и богобоязненна, значит, подходяща, и с такой век проживешь и горя не узнаешь. Не гонись за внешней красотой, она проходяща, заглядывай в душу.

Что касаемо красоты, то здесь я с дедом Микитой не совсем согласен. Внешняя красота отражает внутреннюю, хотя, конечно, бывает обманчива...

Всю ночь продолжалось богослужение, и люди не уставая молились. Только вот пришедших в церковь ребятишек сморил сон, и они вповалку спали на скамейках и прямо на кафельном полу. Иногда на кого-нибудь наступали, мальчишка вскрикивал, подбирал руку или ногу и снова засыпал. Крепко им спалось под церковное пенье.

Под утро, уже на рассвете, люди потянулись наружу. Вдыхали всей грудью свежий воздух, напоенный запахом земли и пробуждающихся почек. Односельчане собирались группами и шли, каждая в свою сторону.

Мы остановились у ограды, поджидая остальных. То и дело слышалось:

- Христос воскресе!

- Воистину воскресе!

Я перецеловался со всеми односельчанами, и опять таки поцелуй Устеньки показался мне слаще других.

Уже совсем развиднелось, когда ступили на гулкий мост через Трубеж. Река за ночь не успокоилась и мчала мутные воды. Мы шли широким полем, потом лесом, затем снова полем, вошли в свою деревню и разбрелись по дышащим уютом и чистотой праздничным избам, чтобы разговеться, отведать освященного кулича и крашеного яичка, вздремнуть после ночного бдения, а под вечер собраться посреди деревни на гулянье. Там я, не сомневался, снова увижу Устю.

Семен РАБОТНИКОВ.