ерафим Петрович Воскресенский имел какую-то привязанность к Спасо-Яковлевскому монастырю. Она была не в том, что он проживал на Подозерье рядом с монастырским ансамблем, и не в том, что он несколько лет работал сторожем как складских помещений, размещавшихся в храмах бывшей обители, так и Яковлевского филиала музея. На мой взгляд, она уходила куда-то в более ранние годы и, через глубину десятилетий, притягивала его к себе. Когда он был на работе, по разговору, поведению и настроению человека было видно, что пребывание на территории монастыря давало ему большой положительный заряд энергии.

Проработав непродолжительное время после поступления в филиал в августе 1989 г., я понял, что Серафим Петрович не только интересный собеседник и умудренный жизненным опытом человек, который часто мог дать полезный совет в трудной ситуации, но и хороший хозяйственник как дома, так и на работе. В наших беседах Серафим Петрович охотно рассказывал о своей жизни и особенно военном времени. Во время одной из таких бесед мне удалось записать его воспоминания о войне, а впоследствии и опубликовать их (см.: К. А. Степанов. Человек интересной судьбы // Путь к коммунизму. 1990. 1 мая.).

Однажды вечером на территории филиала загорелся деревянный сарай, сделанный реставраторами для хранения извести и оставленный музею «в качестве подарка». Серафим Петрович очень переживал о случившемся пожаре, т.к. возгорание было в его дежурство, и когда я утром пришел на работу, он сразу же спросил: «Мне на работу можно больше не приходить?» Я успокоил его ответом: «Не расстраивайтесь, Серафим Петрович, и работайте дальше. От огня никто не застрахован». Осенью 1990 г. его не стало. Поговаривали, что его здоровье подкосил этот злополучный пожар.

…Я родился 10 марта 1911 г. в Ростове в семье рабочего фабрики «Рольма» Воскресенского Павла Алексеевича.

Мой отец был скупщиком льна на базе в с. Борисоглебские слободы. Мать не работала и была домохозяйкой в нашем доме. У нас в семье было 9 человек. Когда мне исполнилось 9 лет, я пошел в школу, которая размещалась в бывшей Кекинской гимназии. В ней я учился 5 лет, а потом поступил наемным работником по уходу за лошадьми к Николаю Васильевичу Чесалову. Сегодня это на Красноармейской улице.

Из своего детства я помню совсем немного. Поскольку оно проходило возле Яковлевского монастыря, то я часто приходил на его территорию. Тогда монастырь был еще действующий. С родителями ходил на службы. Помнится хорошо, как летом ходили в церковь Зачатия св. Анны, а зимой в теплую Димитриевскую половину. Особенно запомнилось огромное количество прихожан в монастыре, приходивших помолиться Богу. Народ в то время был очень верующий. Монастырская территория всегда была ухожена, а на аллеях росло много сирени белого и синего цветов. В пасхальные праздники на монастырской колокольне звонили в колокола, наверное, недели две. В это время мне даже удавалось с ребятами моего возраста звонить в колокола. Это нам разрешал делать сам звонарь. По-видимому, ему хотелось сделать нам на праздник чего-то хорошее, вот он и разрешал. А как мы были этому рады! На колокольне также, помню, «ходили» часы. Посредине монастыря стоял глубокий колодец (возможно, это просто в детстве мне казалось, что он такой) со святой водой. Думается, его зарыли во время открытия детского сада в покоях настоятеля, т.к. боялись, чтобы в него не «угодили» дети.

По церковным праздникам все монастырские ворота были открыты, а большое количество подвод стояло невдалеке от обители. Это были крестьянские лошади, на которых селяне приезжали в город помолиться Богу из окрестных деревень.

Перед главным входом в Димитриевский собор в нишах стояли скульптуры святых людей, а кто именно был, я не помню. Дорожки в монастыре были выложены чугунными плитами, а также плитами белого цвета. Мне думается, что на монастырском погосте хоронили только знатных людей, а кто был попроще, того хоронили на кладбище при церкви св. Николая, что во Ржищах.

Многих монахов в 1927-1928 гг., после закрытия монастыря арестовали и отправили, на мой взгляд, по железной дороге в Архангельск. (Некоторым насельникам тогда все же удалось спастись. Так, в 1933 г. настоятелем храма в с. Шурово был иеромонах из Спасо-Яковлевского монастыря Аркадий Андреевич Морозов, 1862 г.р., служивший в обители с 1914 г. до 1928 г. – К.С.). В 1928 г. снимали колокола. Приехали представители советской власти на подводах. Колокола спускали с колокольни на веревках, после того как сняли решетки ограждений на ярусах.

Самый большой колокол на колокольне, при помощи веревок, «оттягивало» значительное количество людей. Его уронили на территорию монастыря. Упав, он «вошел» в землю почти наполовину. Потом его погрузили на подводы, для чего соединили две телеги бревнами, а на них поставили колокол и повезли к железной дороге, где его погрузили в вагон и отправили, наверное, на переплавку.

Когда мне исполнилось 16 лет, я перешел работать извозчиком на лошади в дорожный отдел. Моя работа здесь заключалась в перевозке дикого камня в с. Белогостицы для постройки там мостовой. Позднее поступил, также извозчиком, в наш горисполком. Председателем тогда был Алексей Иванович Автономов. В 1928 г. был призван в ряды Красной Армии и проходил службу в инженерных войсках в нашем городе. Казарменные помещения моей части находились в здании Конюшенного двора, рядом с кремлем. Нынче там стоят одни полуразрушенные стены. В 1930 г. демобилизовался в запас, но потом почти ежегодно призывался на работы, связанные с укреплением нашей границы с Польшей в район г. Себеж, где принимал участие в строительстве дзотов.

В 1932 г. женился на Антонине Леонидовне Дебомировской, с которой вместе воспитал 6 детей. Осенью 1939 г. снова был призван в армию и направлен в г. Гродно, где и находился до лета 1940 г., а потом демобилизовался.

Почти сразу же после начала Великой Отечественной войны меня призвали в армию и направили в Ленинград. Боевое крещение я принял в качестве водителя «полуторки», подвозя боеприпасы на передовую линию. После начала блокады города я ездил, в зимнее время года, «дорогой жизни» по льду Ладожского озера к железнодорожной станции Синявино. Сюда я вывозил мирных жителей из осажденного города, а со станции брал боеприпасы и продовольствие. Положение в Ленинграде было крайне тяжелое. Там был сущий ад. Нам, солдатам, выдавали по 150 гр. сухарей. От этого я, в свои 30 лет, не всегда мог повернуть рукоятку для того, чтобы завести машину. И в дороге машина плохо «слушалась» меня, т.к. не хватало сил крутить руль.

А о ленинградцах и говорить нечего. Людей ведешь к машине, а руки у них висят как плети. Сами они в машину не могли подниматься, поэтому я вместе с другими бойцами помогал им забираться в полуторку и рассаживал на полу кузова. Лавок тогда в машине не было. Самым страшным во время следования по «дороге жизни» были налеты немецкой авиации. Бомб мы не боялись. Они со страшной скоростью свободного полета пробивали лед и когда разрывались, по сторонам летели только осколки льда. Хуже таких бомбежек был, конечно же, обстрел из крупнокалиберного пулемета. Вот здесь было, только держись!

Часто по приезде на станцию Синявино оказывалось, что некоторые из пассажиров, находившиеся в кузове, были убиты, а сама машина имела несколько пробоин.

После Ленинграда у меня было много фронтовых дорог. Воевал я и под Смоленском, Кенигсбергом, Люблином, а также участвовал в сражении за овладение Берлином.

Был в самом городе. Стоял у Рейхстага и Бранденбургских ворот. Любопытство привело меня даже в берлинское метро. После падения Берлина служба в армии для меня закончилась…

В январе-феврале 1990 г. со слов С.П. Воскресенского записал К.СТЕПАНОВ.

Продолжение следует...